Неточные совпадения
Оставя жандармов внизу, молодой человек второй раз пошел на чердак; осматривая внимательно, он
увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая
женщина, красивая
собой, стояла
перед ней; она молча указывала ему на мужчину, державшего в своих руках девочку лет двенадцати, почти без памяти.
Тут осмелился и кузнец поднять голову и
увидел стоявшую
перед собою небольшого роста
женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами, и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который так умел покорять
себе все и мог только принадлежать одной царствующей
женщине.
Мимо матери мелькали смятенные лица, подпрыгивая, пробегали мужчины,
женщины, лился народ темной лавой, влекомый этой песней, которая напором звуков, казалось, опрокидывала
перед собой все, расчищая дорогу. Глядя на красное знамя вдали, она — не
видя —
видела лицо сына, его бронзовый лоб и глаза, горевшие ярким огнем веры.
Вероятно, их вожаки подливали в него воды, чтобы уверить простаков; но что обряд наплакиванья у них существовал, это мне, еще ребенку, кинулось тогда в глаза, и, как теперь, я
вижу перед собой: все это сборище бегало, кружилось и скакало вокруг чана, и при этом одна нестарая еще
женщина с распущенными, вскосмаченными волосами больше всех радела и неистовствовала, причем все они хлестали друг друга прутьями и восклицали: «Ой, бог!..
Было странно и неловко слушать, что они сами о
себе говорят столь бесстыдно. Я знал, как говорят о
женщинах матросы, солдаты, землекопы, я
видел, что мужчины всегда хвастаются друг
перед другом своей ловкостью в обманах
женщин, выносливостью в сношениях с ними; я чувствовал, что они относятся к «бабам» враждебно, но почти всегда за рассказами мужчин о своих победах, вместе с хвастовством, звучало что-то, позволявшее мне думать, что в этих рассказах хвастовства и выдумки больше, чем правды.
Что-то хрустнуло в сердце у меня. Конечно, я ни минуты не думал, что моя Королева любит, как все
женщины, да и офицер не позволял думать так. Я
видел перед собою его улыбку, — улыбался он радостно, как улыбается ребенок, неожиданно удивленный, его печальное лицо чудесно обновилось. Он должен был любить ее — разве можно ее не любить? И она тоже могла щедро одарить его любовью своей — он так чудесно играл, так задушевно умел читать стихи…
— О
женщина, ты
видишь перед собой героя, — заявлял немного сконфуженный этой маленькой комедией Пепко. — Жалею, что не могу тебе представить в виде доказательства свои раны… Да, настоящий герой, хотя и синий.
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится говорить о позорной современности, о том, как она угнетает человека, искажая его тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где человек станет внешне и внутренне свободен, — он
видел ее
перед собою другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной
женщины, знающей тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
— Жорж, дорогой мой, я погибаю! — сказала она по-французски, быстро опускаясь
перед Орловым и кладя голову ему на колени. — Я измучилась, утомилась и не могу больше, не могу… В детстве ненавистная, развратная мачеха, потом муж, а теперь вы… вы… Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом… И эта страшная, наглая горничная! — продолжала она, рыдая. — Да, да, я
вижу: я вам не жена, не друг, а
женщина, которую вы не уважаете за то, что она стала вашею любовницей… Я убью
себя!
— Здравствуйте… — И она назвала меня просто по фамилии. До этих пор я знал только ее лицо, выступавшее из-за других в дальнем углу. Теперь
увидел ее фигуру. Она была высокая, с спокойными движениями. У нее была пепельно-русая коса и темно-коричневое платье. Я был очень застенчив и робел
перед женщинами. Сам я казался
себе неинтересным и несуразным. Но на этот раз я почувствовал какую-то особенную простоту этого привета и тоже тепло и просто ответил на пожатие.
— Отпустите меня! — шептала она, дрожа всем телом и не
видя перед собою в потемках ничего, кроме белого кителя. — Вы правы, я ужасная
женщина… я виновата, но отпустите… Я вас прошу… — она дотронулась до его холодной руки и вздрогнула, — я вас умоляю…
Он стоял, упираясь пальцами левой руки в стену и смотря прямо
перед собой, изредка взглядывая на
женщину совершенно больными глазами. Правую руку он держал приподнято, поводя ею в такт слов. Дигэ, меньше его ростом, слушала, слегка отвернув наклоненную голову с печальным выражением лица, и была очень хороша теперь, — лучше, чем я
видел ее в первый раз; было в ее чертах человеческое и простое, но как бы обязательное, из вежливости или расчета.
Он успел посмотреть
себя ребенком, свою деревню, свою мать, краснощекую, пухлую
женщину, с добрыми серыми глазами, отца — рыжебородого гиганта с суровым лицом;
видел себя женихом и
видел жену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, снова
себя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутого работой, и мать, морщинистую, осевшую к земле; посмотрел и картину встречи его деревней, когда он возвратился со службы;
видел, как гордился
перед всей деревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловким красавцем…
Лишившись матери на пятом году возраста, он хорошо, однако ж, ее помнил. Как теперь
видел бы
перед собою тощую
женщину со светлыми, жиденькими и всегда растрепанными волосами, которая то ласкала его, наполняя ему рот всем, что подвертывалось под руку: луком, куском пирога, селедкой, хлебом, — то вдруг, ни с того ни с сего, накидывалась, начинала кричать и в то же время принималась шлепать его чем ни попало и куда ни попало. Петя тем не менее часто вспоминал мать.
Сегодня
перед вечером, убегая от
себя и Марии, я бродил по улицам, но там еще хуже: везде я
видел мужчин и
женщин, мужчин и
женщин.
Я вышел в зал и
увидел перед собою представительного Пенькновского, ощутил всю трудность возложенного на меня поручения, тем более что не знал, чем оно вызвано. Одну минуту мне пришло в голову, уж не сделал ли он предложения моей maman, но, вспомнив, что он в последнее время усвоил
себе привычку говорить с
женщинами с особенной тихой развязностью, я счел свою догадку преждевременной и просто попросил его в свою комнату.
Не одной красотой смущала его вообще
женщина, с ранних лет, еще когда школьником был, по шестнадцатому году, — а какою-то потребностью сойтись, в нее заглянуть, вызвать преклонение
перед собою,
видеть, как в какой-нибудь несмышленой или робкой немудрой девочке вдруг распустится душа, откуда ни возьмутся ум, игра, смелость, дерзкая отвага.
Верочка не без трепета перешагнула порог и, волнуясь, стала снимать с
себя верхнее платье. Едва только успела она освободиться от кофточки, как тяжелые шаги за спиной заставили ее обернуться. Верочка
увидела перед собой невысокую, очень полную
женщину, с гладко причесанной, на пробор, головой, в турецком пестром капоте.